Еремей Парнов - Мальтийский жезл [Александрийская гемма]
Филипп Испанский, заменивший Рудольфу отца, с детства готовился сжигать людей. Сначала истреблял мух и бабочек, потом терзал несчастных кошек, а под конец устроил аутодафе для любимой обезьянки. Наследовав Карлу Пятому, он развернул широкую охоту за протестантами по всем подвластным провинциям. Мужчин и женщин бросали в огонь сотнями, тысячами, вместе с детьми. Но вопреки всем усилиям во Фландрии восторжествовала Реформация [84]. Неужели так было угодно богу?
Рудольф хорошо помнил, как Эскуриал аплодировал французам, получив известие о бойне в ночь святого Варфоломея [85]. Никто и думать тогда не мог, что на престол христианнейших королей взойдет вчерашний гугенот [86]. И так было почти повсюду.
Став императором Священной Римской империи, Рудольф с прискорбием обнаружил, что и в его коронных землях полным-полно реформаторов. В иных городах Венгрии, Богемии и даже самой Австрии они составляли более половины всех жителей. И, нимало не стыдясь собственной скверны, благоденствовали и плодили новых еретиков.
Попытка малость их потеснить кончилась для апостолического величества весьма плачевно. После упорной войны 1604—1606 годов Венгрия отвоевала политическую и религиозную свободу. Часть королевства святого Стефана вообще отпала от габсбургской короны. Ободренные этим успехом, не замедлили восстать и терпеливые чехи, которых император по наивности считал самым законопослушным народом. Под грохот бомбард и пищалей под окнами они вынудили его скрепить своей подписью «Грамоту величества», дарующую свободу вероисповеданий.
Ни о каких праздниках с поджариванием богоотступников в разрисованном пляшущими чертями санбенито, что повсеместно происходили в Испании, нечего было и мечтать. Тем более что на защиту еретиков встали местные власти. Этим поспешил воспользоваться Матвей, который, заручившись поддержкой семейного совета, начал исподволь подыгрывать обнаглевшей черни, суля ей всяческие послабления. Рудольфа едва не хватил удар, когда он узнал, что ему придется уступить коронные марки в Верхней и Нижней Австрии. Каринтия, Штирия, Крайна! Он словно ножом откромсал их от своего кровоточащего тела. Дожить до того, чтобы на шестидесятом году подвергнуться форменному четвертованию! Печальная участь. И где-то в заоблачных далях уже занесен меч для завершающего удара.
Как любил он дремотный и ласковый город, опочивший за плавным извивом реки! Как страшился утратить мистическую связь с затаенным молчанием его сумрачных башен! Мосты, монастырские крыши, золотые решетки, платаны — каждый штрих, каждый абрис вещим знаком ложился в неохватный прочтенью узор. Ни звук, ни краска — ничто не существовало раздельно. Медная прозелень куполов, как слезы, стекала на стены, и вечность плутала в узких запутанных улочках и тщетно искала свое отражение в зеркалах запруд. Хлюпая замшелыми ковшами, скрипели мельничные колеса, сбившись со счета, переливали века. И всякая нота ложилась в ей одной предназначенный ряд, рождая мелодию, чья власть беспредельна.
Шла на убыль короткая летняя ночь. За окнами в унылой мгле уже мерещилась громада собора. Рудольфу, пережавшему однажды шквал в Бискайском заливе, показалось, что его потерявшую мачту и паруса каравеллу снова несет на встающий из яростной пены утес.
Неужели всевидящее око в лучезарном треугольнике окончательно померкло для него? За грехи, за гордыню, за дерзновенное стремление приподнять несказанный покров. И ничего нельзя предотвратить, и нужно терпеть из последних сил.
Словно очнувшись, продрогший император запахнул отороченный соболями плащ, как наготу, ощущая свою беззащитность. Непозволительно рассорившись с сеймом, он своими руками вырыл себе могилу, отдался на растерзание хищной своре эрцгерцогов.
— In Nomine universorum salvatoris genitricis [87] — воззвал он из глубины. — Что же мне делать?
И услышал ответ, который впечатался в его надломленную душу:
— Ступай за мной, дурак!
Вздрогнув, как бывало в детстве, когда ожидал неминуемого нагоняя от гувернера дона Альфонсо, император испуганно обернулся, слегка покоробленный этим рычащим немецким Narr [88], таким простонародным, грубым, не предусмотренным этикетом.
В сумраке лестничной арки белела богатырского вида фигура в плаще, ниспадавшем широкими складками. От скреплявшей его на плече фибулы струилось голубоватое мерцание, высвечивая бородатое лицо и схваченные обручем волнистые кудри. И чем пристальнее вглядывался в дерзкого незнакомца застигнутый врасплох император, тем яснее прорисовывались черты. Сомнений быть не могло: перед ним стоял, опираясь о меч, кайзер Рудольф [89], чей прах вот уже четыре сотни лет покоился в фамильном склепе.
— Не веришь своим глазам, щенок? — не разжимая каменных губ, молвил суровый воитель. — Да, я тот самый, что оставил тебе в наследство коронные земли, отнятые у богемских Пшемысловичей [90]. Славно же ты ими распорядился, нечего сказать! — прикрикнул он голосом дона Альфонсо и скомандовал, звякнув шпорами и совершив стремительный поворот: — Marsch! [91]
Стуча зубами от суеверного ужаса, обливаясь холодным потом, Рудольф Второй чуть ли не на цыпочках поспешил за Рудольфом Первым.
Позади оставались галереи и переходы, гудели ступени под могучей пятой, мелькали темные зеркала. Провинившийся наследник успел заметить, что его проводник никак не отражался в стекле, а сам он, помолодев на много лет, принял забытый облик маленького кронпринца, что летел, смешно покачиваясь на тоненьких ножках, в черном испанском костюме с цепью Золотого Руна [92] на груди. И недоставало духа хоть на мгновение остановиться, и жутко было оторваться глазами от алебастрового савана впереди. Открылись витые аркады лестницы Всадников, за ней — спальня Владислава [93] и после очередного спуска — древняя кладка романского дворца под Владиславовым залом, а дальше опять зарябили ступени, крестовые своды с лотарингским львом и звездой Вифлиема, анфилада парадных покоев в заброшенном людвиковском крыле.
И только тут, едва отдышавшись от стремительной гонки, Рудольф Второй догадался, что перед ними раскрываются замурованные ходы. Ранее он даже не подозревал, что во дворце столько всяческих закоулков, и мог поклясться, что с трудом узнает большую часть помещений. О подземельях, где в зарешеченных нишах вперемешку с костями валялся ржавый железный хлам, он даже не подозревал.
— Куда мы так мчимся? — спросил, вернее подумал он, опасаясь, что разгневанный пращур ведет его прямёхонько в ад.
И словно в подтверждение ужасной догадки далеко впереди затеплился огрнек. Не успел впечатлительный Габсбург потерять сознание, как очутился в освещенном свечным огарком подвале, в котором узнал крипту под собором святого Вита, где покоились каменные гробы королей. Значит, напрасно заподозрил он предка в дурных намерениях. Вместо преисподней старый вояка привел его в святое место, открыв тайные переходы. О том, что Рудольф Первый умер задолго до того, как была начата постройка собора, император, лишенный империи, даже не вспомнил.
Саркофаги стояли на вмурованных в фундамент грубо обтесанных глыбах. На одной из них, застланной малиновым бархатом, лежала знакомая корона с державой. Единственный огонек множился в гранях драгоценных камней, и жаркие блики, перебегая по золотым обручам, дрожали в чеканных рельефах, и мертвенный жемчуг наливался теплом.
— Это мои королевские регалии! — преисполнясь гордыни, хотел воскликнуть Рудольф Второй.
— Были твои. Теперь они возвращаются к ним, — Рудольф Первый опустил могучий кулак на ближайшую крышку, и подземный колодец наполнился угрожающим гулом. Не только тесные стены, но и потаенные недра откликнулись на этот загробный рокот негодующей дрожью кварцевых жил. — Тебе не лежать рядом с ними.
Возражать вроде бы не приходилось. Ему и в самом деле негоже делить могилу с чешскими властелинами. Хоть он и короновался на богемский престол, но его место не здесь, а рядом с другими Габсбургами, в наследственных майоратах, где дыханием родной почвы наполнен даже родовой титул «эрцгерцог». Так повелось издревле, и не ему, немцу, менять освященный веками порядок.
— Для тебя нигде не осталось места, — белый рыцарь легко читал невысказанное. — Все переходит к Матвею: Вена, Прага, Тироль, — прощально и даже как бы с сочувствием прошептал он, задувая свечу.
Вместе с мраком в подземелье ворвался отравленный тлением вихрь, отдающий фитильным угаром, и погасил сознание. Уносясь в звездную бесконечность, император силился понять, что означал тот истекший восковыми слезами огарок, но не успел, ибо его бестелесная сущность растворилась в пространстве.
